Теплый хлеб
Когда всадники проезжали через село Бережки, немецкая пуля разорвалась на окраине и ранила вороную лошадь в ногу. Командир оставил раненую лошадь в селе, а отряд продолжал, пыльный и звякнув осколками, — налево, катился по лесу, по холмам, где ветер качал спелую рожь.
Мельник Панкрат взял лошадь. Мельница давно не работает, но мучная пыль съела Панкрата навсегда. Это было похоже на серую корку на ватнике и кепке. Из-под фуражки на всех смотрел мельник быстрым взглядом. Панкрат работал быстро, сердитый старик, а мальчики считали его колдуном.
Панкрат вылечил лошадь. Лошадь осталась на мельнице и терпеливо таскала глину, навоз и жердь, помогая Панкрату ремонтировать дамбу.
Панкрату было трудно кормить лошадь, и лошадь стала ходить по дворам, прося милостыню. Он встанет, фыркает, стукнет мордой о калитку и, видите ли, принесут ему ботву свеклы, или черствый хлеб, а то и сладкую морковку. В деревне говорили, что лошадь не принадлежит никому, да и вообще общественности, и каждый считал своим долгом кормить ее. Кроме того, лошадь ранена, пострадал противник.
Мальчик Филька по кличке «Ну ты же» жил в Бережках с бабушкой. Филька молчал, подозрительно, а его любимым выражением было: «Давай!» Предлагал ли соседский парень ходить на ходулях или искать зеленые патроны, Филька отвечал яростным басом: «Давай! Найди себя! »Когда бабушка отругала его за грубость, Филька повернулся и пробормотал:« Давай! Я устал от этого!».
Зима в этом году была жаркой. Дым висел в воздухе. Снег сразу упал и растаял. Мокрые вороны сидели на дымоходах сушиться, толкались и каркали друг против друга. У поддона мельницы вода не замерзала, а оставалась черной, тихой, и в ней кружились льдины.
К тому времени Панкрат отремонтировал мельницу и собирался молоть хлеб — хозяйки жаловались, что мука кончается, каждой по два-три дня и зерно не перемолотое.
В один из таких жарких серых дней травмированная лошадь постучала в бабушкиную дверь Фильки. Бабушки не было дома, а Филька сидел за столом и жевал кусок хлеба, посыпанный солью.
Филька нехотя встал и вышел за ворота. Лошадь переминалась с ноги на ногу и взяла хлеб. «Да ты! Черт!» — закричал Филька, и удар наотмашь ударил коня по губам. Конь попятился, покачал головой, а Филька швырнул хлеб в талый снег и крикнул:
— Не хватает еды для Христорадников! Вот твой хлеб! Иди рылом из снега выкопай! Иди копай!
И после этого злобного крика с Бережками произошли те удивительные вещи, о которых сейчас люди говорят, качая головами, потому что сами не знают, было ли это или что-то в этом роде, а это не так.
Слеза упала из глаз лошади. Конь жалобно, упорно заржал, хлопнул хвостом и тотчас завыл в голые деревья, живые изгороди и дымоходы, свистел пронизывающий ветер, подул снег, припудрил Филке горло. Филька бросился обратно в дом, но никак не мог найти крыльцо: оно было уже мелким и хлестало глаза. Замерзшая солома слетала с крыш на ветру, ломались скворечники, гремели рваные ставни. И все выше и выше столбы снежной пыли поднимались с окрестных полей, мчались к деревне, шелестя, поворачиваясь, проезжая друг мимо друга.
В конце концов Филька прыгнул в избу, запер дверь, сказал: «Пойдем!» — и слушал. Ревела, обезумела метель, но сквозь ее рев Филька услышал тонкий короткий свист — так свистит конский хвост, когда разъяренная лошадь бьет себя по бокам.
К вечеру метель начала утихать, и только тогда бабушка смогла добраться до своей хижины от соседки Филькиной. И с наступлением ночи небо стало зеленым, как лед, звезды замерзли на небосводе, и по деревне пронесся колючий иней. Никто его не видел, но все слышали скрип валенок по твердому снегу, чувствовали холод, играли с ним, вбивали толстые бревна в стены, а они трескались и лопались.
Бабушка, плача, сказала Фильке, что колодцы, наверное, уже замерзли и теперь их ждет неминуемая смерть. Воды нет, у всех закончилась мука, и мельница не сможет работать, потому что река промерзла до дна.
Филька тоже плакал от страха, когда крысы начали убегать из-под земли и зарывались под печку в солому, где еще было тепло. «Да ты! Черт!» — кричал он на мышей, но мыши продолжали выходить из-под земли. Филька легла на печь, накрылась дубленкой, тряслась всем телом и слушала стоны бабушки.
«Сто лет назад в нашем районе были такие же сильные холода, — сказала бабушка. — Я заморозил колодцы, я убил птиц, я высушил леса и сады до корней. Десять лет ни деревья, ни травы не цвели. Семена в почве засохли и исчезли. Наша земля была голой. Каждое животное бегало вокруг него: он боялся пустыни.
— Почему наступил тот мороз? — спросил Филька.
«От человеческой злобы», — ответила бабушка. — Старый солдат прошел по нашей деревне, попросил хлеба в избе, а хозяин, злой, сонный, шумный крестьянин, берет и дает только черствую корочку. И он не дал его в руки, а бросил на землю и сказал: «Вот ты где! Жуй! »« Я не могу оторвать хлеб от пола, — говорит солдат. — У меня есть деревяшка вместо ноги ». -« А что я сделал с ногой? » — спрашивает мужчина. «Я потерял ногу на Балканах в турецкой битве», — отвечает солдат. «Ничего. Когда ты голоден, ты встаешь», — засмеялся мужчина. «У вас здесь нет камердинеров». Солдат крякнул, надумал, корочку приподнял и увидел: это не хлеб, а зеленая плесень. Яд! Потом солдат вышел во двор, свистнул — и тут же метель, метель, буря кружила деревню, сорвала крыши, а потом ударил лютый мороз. И этот человек умер.
— Почему он умер? — хрипло спросил Филька.
— От охлаждения сердца, — ответила бабушка, остановилась и добавила: — Знаете, а теперь в Бережках оказался негодяй, бандит и сделал плохой поступок. Оттого и мороз.
— Что теперь делать, бабушка? — спросила Филька из-под тулупа. — Можно ли умереть?
— Почему умирать? Надо надеяться.
— За что?
— Пусть плохой человек исправит свое зло.
— Как исправить? — рыдая, спросил Филька.
— А Панкрат знает, Миллер. Он хитрый старик, ученый. Вы должны спросить его. Вы действительно можете бежать на мельницу в такой холод? Кровь немедленно прекратится.
— Давай, Панкрата! — сказал Филька и промолчал.
Ночью он спустился с печки. Бабушка спала, сидя на скамейке. За окнами воздух был синим, густым, ужасным.
В чистом небе над кабанами сияла луна, одетая как невеста с розовыми коронами.
Филька закутал дубленку, выскочил на улицу и побежал на мельницу. Снег пел под ногами, как будто группа веселых лесопилок пилила под корень березовой рощи за рекой. Казалось, что воздух замерзает, а между Землей и Луной была только одна пустота, горящая и такая ясная, что если бы она подняла пылинку на километр над землей, то она была бы видна и засияла и искрилась, как маленькая звезда.
Черные ивы у мельничной дамбы поседели от холода. Их ветви сверкали, как стекло. Воздух ударил Филке в грудь. Бежать он уже не мог, но шел с трудом, разгребая снег в валенках.
Филька постучал в окно Панкратовой избы. Сразу в сарае за хижиной заржала и ударила копытом раненая лошадь. Филька вздрогнул, в страхе скорчился, спрятался. Панкрат открыл дверь, схватил Фильку за воротник и затащил в избу.
«Сядь у плиты, — сказал он, — скажи мне, прежде чем я тебя заморозю.
Филька, плача, рассказал Панкрату, как он обидел раненую лошадь и как из-за этого на село обрушился мороз.
— Да, — вздохнул Панкрат, — дела у вас плохи! Оказывается, из-за вас они все исчезнут. Почему обиделась лошадь? За что? Вы бессмысленный гражданин!
Филька фыркнула, вытерла глаза рукавом.
— Перестань рычать! — строго сказал Панкрат. — Вы все мастера рычать. Немного нехорошо — теперь в рык. Но только в этом не вижу смысла. Моя мельница как бы навеки запечатана морозом, но нет муки, нет воды, и мы не знаем, что и думать.
— Что мне теперь делать, дедушка Панкрат? — спросил Филька.
— Изобретая спасение от холода. Тогда не будет вашей вины перед народом. А также перед раненой лошадью. Вы будете чистым и веселым человеком. Все будут похлопывать вас по спине и прощать. Прозрачный?
«Понимаю», — тихо ответил Филька.
— Ну помирись. Даю тебе час с четвертью.
В коридоре возле Панкрата жила сорока. Он не спал от холода, сидел на ошейнике и слушал. Потом она боком, оглядываясь, поскакала к щели под дверью. Он выскочил, вскочил на перила и полетел прямо на юг. Сорока была опытная, старая и специально летела близко к земле, потому что в деревнях и лесах было еще тепло и сорока не боялась замерзнуть. Никто ее не видел, только лисица в осиновой норе высунула мордочку из норы, виляла носом, заметила, как сорока пересекла небо в темной тени, бросилась обратно в нору и долго сидела, царапая и думал: куда делась сорока в такую страшную ночь?
А Филька в этот момент сидел на скамейке, ерзал, придумывал.
— Что ж, — сказал наконец Панкрат, наступая на табачную сигарету, — ваше время вышло. Распространи это! Льготного периода не будет.
— Я, дед Панкрат, — сказал Филька, — как только рассветет, соберу мальчиков со всей деревни. Возьмем ломы, пешки, топоры, будем резать лед на желобе возле мельницы, пока не закончим колоть воду и она потечет по колесу. Пока вода течет, запускайте мельницу! Покрутите круг двадцать раз, нагрейте и начинайте шлифование. Значит, будут муки, вода и всеобщее спасение.
— Смотри, как умно! — сказал мельник, — Подо льдом, конечно, есть вода. А если лед такой же толщины, как ваш рост, что вы будете делать?
— Ну давай же! — сказал Филька. — Прорвемся, ребята, а какой лед!
— А если замерзнешь?
— Будем жечь костры.
— А что, если парни не согласны оплачивать твою ерунду своим горбом? Если они говорят: «Давай! Это его вина: пусть треснет лед».
— Согласен! Я их умоляю. Наши мальчики хорошие.
— Ну что ж, собери мальчиков. И я поговорю со стариками. Может, старики наденут перчатки и достанут ломы.
В морозные дни солнце встает багровым, в густом дыму. А сегодня утром такое солнце взошло над Бережками. На реке слышен частый стук ломов. Затрещали костры. Дети и старики работают с рассвета, снимая лед возле мельницы. И никто в пылу сгоряча не заметил, что днем небо затянули низкие облака и на серые ивы дул равномерный теплый ветер. А когда увидели, что погода переменилась, ветви ивы уже растаяли, и мокрая березовая роща весело шумела за рекой. В воздухе пахло весной, навозом.
Ветер дул с юга. С каждым часом становилось все жарче. Сосульки упали с крыш и с грохотом разбились.
Вороны вылезли из-под варенья и снова подсохли на трубах, толкались и каркали.
Не хватало только старой сороки. Самолетом она прилетела вечером, когда от жары начал оседать лед, работа на мельнице пошла быстро и появилась первая лунка с темной водой.
Мальчики сняли полотенца и кричали «Ура». Панкрат сказал, что, если бы не теплый ветер, возможно, дети и старики не кололи бы лед. И сорока сидела на граблях над дамбой, скрипела, виляла хвостом, кланялась во все стороны и что-то говорила, но никто, кроме ворон, этого не понимал. И сорока сказала, что прилетела к тёплому морю, где в горах спал летний ветер, разбудила его, рассказала о лютом морозе и умоляла прогнать этот мороз, помочь людям.
Ветер как будто не посмел отказать ей, сороке, и погас, помчался по полям, насвистывая и смеясь над морозом. А если прислушаться, уже можно услышать, как булькает и булькает горячая вода через овраги под снегом, омывая корни клюквы, ломая лед на реке.
Всем известно, что сорока самая разговорчивая птица на свете, и поэтому вороны ей не поверили — только между собой квакали: что, мол, старик опять лгал.
Так что до сих пор никто не знает, говорили ли эти сорок правду или сделали это, чтобы хвастаться. Известно только одно, что вечером лед тронулся, разошелся, мальчишки и старики нажали — и воду с шумом вылили в таз мельницы.
Старое колесо заскрипело — сосульки упали — и медленно повернулось. Загремели жернова, потом колесо закрутилось быстрее, и вдруг вся старая мельница задрожала, задрожала и стала стучать, скрипеть, перемалывать зерно.
Панкрат насыпал зерно, а в мешки насыпала горячую муку из-под жернова. Женщины опустили онемевшие руки и засмеялись.
Звенящие березовые дрова кололи во всех дворах. Хижины светились тёплым огнем печки. Женщины замешивали сладкое тугое тесто. И все, что было живым в бараках — мальчики, кошки, даже мыши — все это вертелось вокруг хозяйок, и стюардессы хлопали детей по спине своей белой рукой из муки, чтобы они не лезли на само тесто и они не мешала.
Ночью в селе пахло теплым хлебом с красноватой корочкой, с обгоревшими до дна капустными листьями, что даже лисы вылезали из нор, сидели на снегу, дрожали и тихо стонали, гадая, как добраться хотя бы один кусок этого чудесного хлеба подальше от людей.
На следующее утро Филька пришел с ребятами на мельницу. Ветер гнал по голубому небу рыхлые тучи и ни на минуту не давал им отдышаться, а потом по земле попеременно метались холодные тени и горячие пятна.
Филька нес буханку свежего хлеба, а ребенок Николка держал деревянную солонку с крупной желтой солью. Панкрат подошел к порогу и спросил:
— Что за явление? Вы принесете мне хлеба-соли? За что такие заслуги?
— Ну нет! — кричали мальчики — Вы будете особенными. И это для раненой лошади. От Филька. Мы хотим их примирить.
— Ну, — сказал Панкрат, — извинения нужны не только мужчине. Сейчас я познакомлю вас с лошадью на природе.
Панкрат отворил ворота конюшни и оставил лошадь. Конь вышел, протянул голову, заржал: запах свежего хлеба. Филька сломал буханку, посолил хлеб из солонки и подал коню. Но лошадь хлеба не взяла, стала тонко трогать ногами и ушла в конюшню. Фильки боялся. Тогда Филька громко закричал на всю деревню.
Мальчики прошептали и замолчали, а Панкрат похлопал коня по шее и сказал:
— Не бойся, мальчик! Филька не злой человек. Зачем ему больно? Достань хлеб, сделай макияж!
Лошадь покачал головой, подумал он, потом осторожно вытянул шею и наконец мягкими губами взял хлеб из рук Фильки. Он откусил один кусок, понюхал Фильку и откусил второй. Филька улыбнулся сквозь слезы, и лошадь жевала хлеб, фыркая. И когда он съел весь хлеб, он положил голову на плечо Фильке, вздохнул и закрыл глаза от сытости и удовольствия.
Все улыбались и радовались. Только старая сорока сидела на граблях и сердито скрипела: должно быть, она опять хвасталась, что она единственная, кто помирил лошадь с Филькой. Но никто ее не слушал и не понимал, а сорока все больше злилась на это и дребезжала, как пулемет.